Учебный театр «На Моховой».
Режиссер Дарья Шамина, художник Наталья Павлова.
История в уроках (всего их можно насчитать около двадцати) в синкопированном режиме рассказывает о жизни десяти одноклассников на территории небольшой польской деревни с 1938 по 2001 год. Суть ее такова, что поляки и евреи, как предваряет программка спектакля, ранее мирно сосуществовавшие и уверенно оставлявшие своих малышей друг другу во время молебнов и городских праздников, в мясорубке фактов превращаются в лютых врагов: детоубийц, насильников, предателей, палачей. Сгущенная до максимума физиология преступлений позволяет как бы изнутри персонажа пережить самые острые моменты любви и смерти — оргазм, трепет, тошноту, рвоту, боль, удушье, — не пытаясь при этом дотошно разобраться в мотивировках персонажей. Лаконично знакомит нас — зрителей и читателей — с человеком слабым, напуганным и выхолощенным до основания, этического ноля.
Это не всегда приятно слушать. Этим (человеком без свойств, стертым вождями до тлеющего мяса и фекалий) не всегда приятно быть. Тем интереснее подумать о методе, который выбирает для себя молодой режиссер. С одной стороны, следуя заветам В. М. Фильштинского, Шамина погружает актеров в самый что ни на есть морок персонажа, в котором «материалом актерского искусства является не действие, как иногда утверждают, а полноценная, полнокровная жизнь человека» (В. М. Фильштинский, «Открытая педагогика», стр. 278). Появляясь в самом начале спектакля дружной командой, ребята с небольшими черными блокнотами в руках подлинно ощущают себя классом, что и так очевидно — они же однокурсники. Но вдобавок к этому каждый из исполнителей примеряет на себя судьбу своего персонажа, будь то вспыльчивый поляк, фанат Адама Мицкевича Хенек (Петр Щивэк) или умная, рассудительная молодая иудейка Рахелька (Анна Завтур).
Сцена из спектакля.
Фото — Вадим Фролов
Они будто бы не выстраивают формальную структуру роли и следуют принципам мастерской Фильштинского, точно описанным Николаем Песочинским в статье «Тайны и секреты „Открытой педагогики“». Как пишет автор: «В основе их сценической активности — волнение, которое дают импульсы, непрерывно идущие от потока конкретных реальных и воображаемых обстоятельств. Например, что происходит — мысленно, эмоционально, чувственно, физически — с человеком, дорвавшимся до мороженого в жаркий день, переполненный ошарашивающими событиями… Как действует на философа-убивца деревяшка, замотанная в старую рубашку, спрятанная под кроватью, приготовленная для отвлечения завтрашней жертвы кровавого эксперимента над собой… В Мастерской очень внимательно ищут связи и последовательности, которыми богата жизнь и которые составляют ее течение».
При всей жизненности ситуаций истории персонажей, рассказанные актерами, постоянно прерываются закадровым текстом, тем самым остраняясь, следуя за формой пьесы, построенной на вшитых комментариях. Исполнительница роли Доры (Екатерина Тихонова) не хочет переживать момент насилия, равно как и ее сценические партнеры Иван Кириллов — Рысек и Александр Другов — Зигмунд. Они сжато проговаривают этот эпизод, не рассиживаясь и не смакуя детали. Подобные мизансцены, густо вшитые в ткань спектакля, позволяют говорить о синтезе методов и попытке вместить в относительно новый сегодня жанр читки (открытой репетиции) основные постулаты педагогики Фильштинского.
Сцена из спектакля.
Фото — Вадим Фролов
И честно говоря, несмотря на избыточную оценочность и кусками предельную социальную горизонтальность текста, без режиссерской претензии выхода в вертикаль (и цельный разговор о человеке и вере, при всей многоконфессиональности героев), спектакль все три с половиной часа непрерывно держит внимание. Оглушает ансамблем десяти абсолютно разных, но совершенно филигранно, на уровне какого-то генетического кода, подобранных актеров: Дианы Ждановой (Зоська), Ильи Якубовского (Якоб Кац), Сергея Горшко (Менехем), Никиты Коха (Абрам). И убеждает предельно простой и звенящей сценографией, по ощущению равной «голому человеку на голой земле».
Наталья Павлова помещает актеров в пространство серого короба то ли вагона, то ли класса с десятью стульями и решеткой, за которую по очереди уходят умирать герои спектакля. Но самое главное (еще одно не менее важное стенографическое решение) — секторальное деление зала на два отсека: живых и мертвых. Огороженный центр амфитеатра для зрителей — и правые/левые отсеки зала с металлическими табличками всех погибших в страшную ночь сожжения евреев. Все это вкупе задает нужный объем местами плоского и исчерпанного текста.
Пьеса исчерпывает себя быстрее, чем метод. И к третьему акту вяло катится к финалу, вполне ожидаемому, согласно программке спектакля, в которой указаны годы жизни и смерти одноклассников.